Все в памяти слилось в одно сражение на смертоносной, поросшей кустарником низине, которое потом перешло на высоту и через лес на равнину, входя в города или минуя их — одни разрушенные, другие совсем не тронутые обстрелом, и опять вверх, на эти холмы с лесами и полями, где мы теперь находились.

Теперь история — это банки из-под НЗ, пустые стрелковые ячейки, сохнущие листья на ветках, срезанных для маскировки. Это — сожженные немецкие машины, сожженные танки «шерман», много сожженных немецких «пантер» и кое-где сожженные «тигры», мертвые немцы на дорогах, в кустах и садах, немецкая техника, разбросанная повсюду, немецкие лошади, бродящие по полям, и наши раненые и наши мертвые, которых везли нам навстречу связанными по двое на крышах эвакуационных джипов. Но прежде всего история — это дойти до места назначения вовремя и ждать там, когда подойдут остальные.

Сейчас в этот ясный летний день мы стояли и смотрели туда, где завтра дивизия будет драться. Это был один из первых дней по-настоящему хорошей погоды. Небо было высокое и голубое, а впереди нас и слева от нас наши самолеты атаковали немецкие танки. Сверкая на солнце серебром, крошечные П-47 шли пара за парой высоко в небо и описывали круги, прежде чем, отделившись от строя, сбросить бомбы. Когда они снижались в пике, становясь большеголовыми и громоздкими, появлялись вспышки с дымом и раздавался тяжелый грохот. А П-47 взмывали и кругами шли на новый заход, и серый дым от их 50-миллиметровых пушек стлался за ними, а они пикировали впереди него. Над островком леса, над которым пикировали самолеты, взметнулось яркое пламя, за ним столб черного дыма, а самолеты продолжали снижаться и все били и били по цели.

— Это они ударили по фрицевскому танку, — сказал танкист. — Одним гадом меньше стало.

— Вы видите его в бинокль? — спросил танкист в шлеме.

Я ответил:

— С нашей стороны его закрывают деревья.

— Ага, деревья, — сказал танкист. — Если бы мы пользовались прикрытием, как эти чертовы колбасники, гораздо больше наших парней дошло бы до Парижа или Берлина или куда мы там идем.

— Домой, — сказал другой танкист, — вот куда я хочу попасть. До остального мне дела нет. А во все эти остальные места нас и так не пустят. Мы никогда не входим в города.

— Легче, — сказал высокий танкист. — Всему свое время.

— Скажи, корреспондент, — обратился ко мне другой солдат. — Никак не могу понять. Ответишь, а? Что ты делаешь здесь, ведь тебе здесь не надо быть? Ты делаешь это ради денег?

— Конечно, — ответил я, — ради больших денег. Колоссальных.

— Мне это непонятно, — сказал он серьезно. — Я понимаю, что это можно делать, потому что надо. Но ради денег — непонятно. Нет таких денег на свете, за которые я стал бы это делать.

Немецкая фугасная граната с дистанционным взрывателем щелкнула над нами и разорвалась где-то справа, оставив в воздухе клуб черного дыма.

— Эти гады колбасники пускают свои штучки слишком высоко, — сказал боец, который не стал бы делать этого ради денег.

В этот момент немецкая артиллерия ударила по холму за городом, слева от нас, где залег один из батальонов первого из трех пехотных полков дивизии. От непрерывных взрывов склон холма запрыгал в воздухе бьющими черными фонтанами.

— Теперь на очереди мы, — сказал один из танкистов. — Здесь мы у них на виду.

— Если начнут стрелять, ложись под танк сзади, — сказал высокий танкист, который говорил другому, что всему свое время. — Самое надежное место.

— Махина-то тяжелая, — сказал я ему. — Вдруг ты в спешке дашь задний ход?

— Я тебе крикну, — сказал он, ухмыльнувшись.

Наши 105-миллиметровки открыли ответный огонь, и обстрел прекратился. Над нами медленно кружил аэростат. Другой отнесло правее.

— Они не любят стрелять, когда эти штуки в воздухе, — сказал высокий танкист, — потому что они засекают их огневые точки, а потом наша артиллерия или авиация задают им жару.

Мы пробыли здесь некоторое время, но немецкая артиллерия только изредка постреливала по холму, который удерживал батальон. Наши так и не начали атаку.

— Вернемся назад и посмотрим, где находится командование, — предложил я.

— О'кей, — сказал Кимбраф, он водил захваченный у немцев мотоцикл, на котором мы разъезжали. — Пошли.

Мы попрощались с танкистами, повернули назад, пересекли пшеничное поле, сели на мотоцикл, я сзади, и выехали на дорогу, взбитую танками в густые облака серой пыли. В коляске мотоцикла лежали боеприпасы, фотоаппараты, запчасти, захваченные у немцев бутылки с разнообразным содержимым, ручные гранаты и автоматическое оружие самого разного типа, и все это принадлежало капралу (ныне сержанту) Джону Кимбрафу из Литтл-Рока, штат Арканзас.

Все это с успехом могло послужить в качестве рекламы — мечта хорошо вооруженного партизана, но я часто задумывался, как собирается действовать Ким в том случае, если в одной из наших поездок по территории, неизвестно кем занятой, нам не удастся уклониться от боя. Хотя Ким человек разносторонний и я ценю его находчивость, все же при мысли, что он будет стрелять одновременно более чем из трех автоматов, пистолетов различных образцов, карабина да еще из немецкого ручного пулемета, при этом недостаточно рассеивая огонь, мне становилось не по себе. Но в конце концов я сообразил, что он, должно быть, собирается вооружить местное население, если мы продвинемся в глубь территории противника. Однажды такой случай представился, все сработало великолепно, и мой предусмотрительный и, как мне тогда казалось, не в меру вооруженный товарищ даже получил повышение.

Мы поехали по дороге назад к городу, который наши взяли в тот день, и остановились у кафе напротив церкви. Дорога была забита танками, они проходили с лязгом и скрежетом; шум удалявшегося танка тонул в нарастающем рокоте следовавшего за ним. У танков были открыты башенные люки, и бойцы небрежно отвечали на приветствия деревенских мальчишек, махавших рукой каждой машине. На ступенях церкви, возвышаясь над дорогой, стоял с букетом цветов в правой руке старый француз в черной фетровой шляпе, крахмальной рубашке, черном галстуке и пыльном черном костюме и церемонно приветствовал каждый танк, поднимая букет.

— Кто это? — спросил я хозяйку кафе, в дверях которого мы стояли, пропуская танки.

— Он немного не в себе, — сказала она, — но он — патриот. Он здесь с самого утра, с того времени, когда вы вошли в город. Он ничего не ел с тех пор. Дважды родные приходили за ним, но он остался здесь.

— Он и немцев приветствовал?

— О нет, — сказала хозяйка. — Он человек исключительного патриотизма, только с некоторых пор, понимаете, немного помешался.

В кафе за столиком сидело трое солдат перед опорожненным наполовину графином сидра и тремя стаканами.

— Этот живодер, — говорил один из них, небритый, высокий, худой и размякший от вина, — этот проклятый живодер сидит в шестидесяти милях от фронта. Он не успокоится, пока всех нас не угробит.

— О ком это ты говоришь? — спросил Ким солдата.

— У, этот живодер! Генерал!

— Где, говоришь, он находится? — спросил Ким.

— В шестидесяти милях отсюда и ни на дюйм ближе. В шестидесяти милях, на которых мы проливали кровь. Мы все мертвы. Он-то знает об этом, только ему плевать. Живодер!

— Знаешь, где он находится? В трех тысячах ярдов отсюда, — сказал Кимбраф. — Может быть, он уже прошел вперед. Мы встретили его на дороге, когда возвращались сюда.

— Эх ты, болван, — сказал небритый солдат. — Много ты знаешь о войне. Этот живодер в шестидесяти милях отсюда и ни на дюйм ближе. Посмотри на меня! Я когда-то пел, выступал с очень хорошими оркестрами, да — очень, очень хорошими… А моя жена мне изменяет. Мне не надо даже проверять. Она мне сама сказала. А вот там все, во что я верю.

И он показал рукой на противоположную сторону дороги, где пожилой француз все еще поднимал свои цветы, приветствуя каждый проходящий танк. Священник в черном шел по кладбищу позади церкви.