— Хотите реванш на счастье? — спросил он.

— Как вам угодно.

— Да, если вы не возражаете.

— А на сколько?

Он вытащил бумажник, заглянул в него и расхохотался.

— Собственно, для меня все равно, — сказал он. — Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Тут, кажется, наберется.

Это по тогдашнему курсу равнялось почти тысяче долларов.

— Идет, — сказал я, и все чувство внутреннего покоя мигом исчезло и опять сменилось пустым холодком риска. — Кто начинает?

— Раскрывайте вы.

Мы потрясли тяжелые серебряные монеты по пяти песет в сложенных ладонях. Потом каждый оставил свою монету лежать на левой ладони, прикрывая ее правой.

— Что у вас? — спросил он.

Я открыл профиль Альфонса XIII в младенчестве.

— Король, — сказал я.

— Берите все эти бумажонки и, сделайте одолжение, закажите еще выпить. — Он опорожнил свой бумажник. — Не купите ли у меня хорошую двустволку?

— Нет, — сказал я. — Но, послушайте, Луис, если вам нужны деньги…

Я протянул ему туго сложенную пачку толстых глянцевито-зеленых тысячных банкнот.

— Не дурите, Энрике, — сказал он. — Мы ведь поспорили, не так ли?

— Разумеется. Но мы достаточно знаем друг друга.

— Видимо, недостаточно.

— Ладно, — сказал я. — Ваше дело. А что будем пить?

— Как вы насчет джина с хинной? Очень славный напиток.

Мы выпили джина с хинной, и хотя мне было ужасно неприятно, что я его обыграл, я все же был очень рад, что выиграл эти деньги; и джин с хинной казались мне вкусными, как никогда. К чему лгать о таких вещах и притворяться, что не радуешься выигрышу, но этот Луис Дельгадо был классный игрок.

— Не думаю, чтобы игра по средствам могла доставлять людям удовольствие. Как по-вашему, Энрике?

— Не знаю. Никогда не играл по средствам.

— Будет выдумывать. Ведь у вас куча денег.

— Если бы, — сказал я. — Но их нет.

— О, у каждого могут быть деньги, — сказал он. — Стоит только что-нибудь продать, вот вам и деньги.

— Но мне и продавать нечего. В том-то и дело.

— Выдумаете тоже. Я еще не встречал такого американца. Вы все богачи.

По-своему он был прав. В те дни других американцев он не встретил бы ни в «Ритце», ни у Чикоте. А теперь, оказавшись у Чикоте, он мог встретить таких американцев, каких раньше никогда не встречал, не считая меня, но я был исключением. И много бы я дал, чтобы не видеть его здесь.

Ну, а если уж он пошел на такое полнейшее идиотство, так пусть пеняет на себя. И все-таки, поглядывая на его столик и вспоминая прошлое, я жалел его, и мне было очень неприятно, что я дал официанту телефон отдела контрразведки Управления безопасности. Конечно, он узнал бы этот телефон, позвонив в справочное. Но я указал ему кратчайший путь для того, чтобы задержать Дельгадо, и сделал это в приступе объективной справедливости и невмешательства и нечистого желания поглядеть, как поведет себя человек в момент острого эмоционального конфликта, — словом, под влиянием того свойства, которое делает писателей такими привлекательными друзьями.

Подошел официант.

— Как же вы думаете? — спросил он.

— Я никогда не донес бы на него сам, — сказал я, стремясь оправдать перед самим собой то, что я сделал. — Но я иностранец, а это ваша война, и вам решать.

— Но вы-то с нами!

— Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на старых друзей.

— Ну, а я?

— Это совсем другое дело.

Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему, но я предпочел бы ничего об этом не слышать.

Моя любознательность насчет того, как ведут себя люди в подобных случаях, была давно и прискорбно удовлетворена. Я повернулся к Джону и не смотрел на стол, за которым сидел Луис Дельгадо. Я знал, что он более года был летчиком у фашистов, а здесь он оказался в форме республиканской армии, в компании трех молодых республиканских летчиков последнего набора, проходившего обучение во Франции.

Никто из этих юнцов не мог знать его, и он, может быть, явился сюда, чтобы угнать самолет или еще как-нибудь навредить. Но зачем бы его сюда ни принесло, глупо было ему показываться у Чикоте.

— Как себя чувствуете, Джон? — спросил я.

— Чувствую хорошо, — сказал он. — Хороший напиток, о'кей. От него я немножко пьян. Но это хорошо от шума в голове.

Подошел официант. Он был очень взволнован.

— Я сообщил о нем, — сказал он.

— Ну что ж, — сказал я. — Значит, теперь для вас все ясно.

— Да, — сказал он с достоинством. — Я на него донес. Они уже выехали арестовать его.

— Пойдем, — сказал я Джону. — Тут будет неспокойно.

— Тогда лучше уйти, — сказал Джон. — Всегда и всюду беспокойно, хоть и стараешься уйти. Сколько я должен?

— Так вы не останетесь? — спросил официант.

— Нет.

— Но вы же дали мне номер телефона…

— Ну что ж. Побудешь в вашем городе, узнаешь кучу всяких телефонов.

— Но ведь это был мой долг.

— Конечно. А то как же? Долг — великое дело.

— А теперь?

— Теперь вы этим гордитесь, не правда ли? Может быть, и еще будете гордиться. Может быть, вам это понравится.

— Вы забыли сверток, — сказал официант. Он подал мне мясо, завернутое в бумагу от бандеролей журнала «Шпора», кипы которого громоздились на горы других журналов в одной из комнат посольства.

— Я вас понимаю, — сказал я официанту. — Хорошо понимаю.

— Он был нашим давним клиентом, и хорошим клиентом. И я еще ни разу ни на кого не доносил. Я донес не ради удовольствия.

— И я бы на вашем месте не старался быть ни циничным, ни грубым. Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.

— Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете.

— Да, — сказал я. Потом солгал: — Понимаю и одобряю.

На войне очень часто приходится лгать, и, если солгать необходимо, надо это делать быстро и как можно лучше.

Мы пожали друг другу руки, и я вышел вместе с Джоном. Я оглянулся на столик Дельгадо. Перед ним стояли джин с хинной, и все за столом смеялись его словам. У него было очень веселое смуглое лицо и глаза стрелка, и мне интересно было, за кого он себя выдавал.

Все-таки глупо было показываться у Чикоте. Но это было как раз то, чем он мог похвастать, возвратясь к своим.

Когда мы вышли и свернули было вверх по улице, к подъезду Чикоте подъехала большая машина, и из нее выскочили восемь человек. Шестеро с автоматами стали по обеим сторонам двери. Двое в штатском вошли в бар. Один из приехавших спросил у нас документы, и, когда я сказал: «Иностранцы», — он сказал, что все в порядке, и отпустил нас с миром.

Выше по Гран-Виа под ногами было много свежеразбитого стекла на тротуарах и много щебня из свежих пробоин. В воздухе еще не рассеялся дым, и на улице пахло взрывчаткой и дробленым гранитом.

— Вы где будете обедать? — спросил Джон.

— У меня есть мясо на всех, а приготовить можно у меня в номере.

— Я поджарю, — сказал Джон. — Я хороший повар. Помню, раз я готовил на корабле…

— Боюсь, оно очень жесткое, — сказал я. — Только что закололи.

— Ничего, — сказал Джон. — На войне не бывает жесткого мяса.

В темноте мимо нас сновало много народу, спешившего домой из кинотеатров, где они пережидали обстрел.

— Почему этот фашист пришел в бар, где его знают?

— С ума сошел, должно быть.

— Война это делает, — сказал Джон. — Слишком много сумасшедших.

— Джон, — сказал я, — вы как раз попали в точку.

Придя в отель, мы прошли мимо мешков с песком, наваленных перед конторкой портье, и я спросил ключ, но портье сказал, что у меня в номере два товарища принимают ванну. Ключ он отдал им.

— Поднимайтесь наверх, Джон, — сказал я. — Мне еще надо позвонить по телефону.

Я прошел в будку и набрал тот же номер, что давал официанту.

— Хэлло, Пене.

В трубке прозвучал сдержанный голос:

— Олла. Que tal, 15 Энрике?